1
Эми
— Пусть мама пойдет первой, — сказал папа.
Мама хотела, чтобы первой была я. Наверное, она боялась, что, когда их закроют в контейнерах и заморозят, я просто уйду и продолжу жить как жила, вместо того чтобы покорно улечься в такой же холодный прозрачный ящик. Но папа настаивал.
— Нужно, чтобы Эми знала, как все будет. Ты иди первая, пусть она посмотрит. Я побуду с ней, пока все не закончится, и пойду последним.
— Сам иди первый, — слабо возразила мама. А я пойду в конце.
Вся проблема была в том, что нужно было раздеваться, а они оба не хотели, чтобы я видела их голыми (в общем-то и меня эта перспектива не радовала), но если уж выбирать, то пусть лучше это будет мама — в конце концов, мы с ней устроены одинаково и вообще.
Голая она казалась очень худой. Ключицы выступали еще сильнее, а кожа уже начала потихоньку становиться похожей на тонкую, влажную рисовую бумагу — такая кожа бывает у стариков. Обвисший, покрытый морщинками живот — раньше он всегда был скрыт под одеждой — придавал ей еще более слабый и беззащитный вид.
Работников лаборатории, казалось, совсем не волновала ни мамина нагота, ни наше с отцом присутствие. Они помогли ей лечь в прозрачный криоконтейнер. Он немножко напоминал гроб, вот только в гробах обычно бывают подушки, и вообще, они выглядят в сто раз уютнее. А этот контейнер куда больше походил на коробку из-под обуви.
— Холодно, — пожаловалась мама, когда ее бледная кожа коснулась дна контейнера.
— Вы не будете чувствовать, — пробормотал один из лаборантов, Эд, судя по бейджику.
Когда второй лаборант, Хасан, начал втыкать маме в руки иглы для внутривенной инъекции, я отвела взгляд. Одна трубка шла от левой руки, от сгиба локтя, вторая — от правой ладони, из крупной вены под костяшками пальцев.
— Расслабьтесь, — сказал Эд. Это был приказ, а не предложение.
Мама прикусила губу.
Жидкость в пакете не была похожа на воду — она растеклась медленно, как мед. Хасан надавил на пакет, чтобы жидкость быстрее оказалась в вене. Она была лазурного цвета, прямо как те васильки, что Джейсон подарил мне на выпускном.
Мама зашипела от боли. Эд снял с трубки у нее на сгибе локтя желтый пластмассовый зажим, и в пакет брызнула струя крови, На глазах у мамы показались слезы. Жижа из другого пакета мягко мерцала сквозь мамины вены, двигаясь вверх по руке, голубая, словно весеннее небо.
— Надо подождать, пока до сердца доберется, — сообщил Эд, бросив взгляд на нас. Папа, стиснув кулаки, неотрывно глядел на маму, Она зажмурилась, на ресницах блестели горячие слезы.
Хасан снова надавил на пакет с голубой жидкостью. С маминой прикушенной губы скатилась капелька крови.
— Это та самая штука, которая помогает замораживать, — объяснил Эд таким спокойным тоном, каким какой-нибудь пекарь мог бы объяснять, что тесто поднимается от дрожжей, — Без нее кристаллы льда, которые образуются в клетках, разрывают их. Эта штука уплотняет мембраны клеток, понимаете? И тогда лед им ничего не сделает. — Он опустил взгляд на маму. — Но конечно, пока затекает, боль адская.
Она лежала в этом ящике, с белым-белым лицом, и совсем не шевелилась, словно любое движение могло ее сломать. Она уже выглядела мертвой.
— Я хотел, чтобы ты видела, — прошептал папа. Он не смотрел на меня — его взгляд все еще был прикован к маме. Он даже не моргал.
— Зачем?
— Чтобы ты знала, на что решаешься.
Хасан выжал из пакета почти всю голубую жижу. Мамины глаза на мгновение закатились, и я подумала, что она потеряла сознание, но нет.
— Немножко осталось, — сказал Эд, взглянув на пакет с маминой кровью. Поток почти что иссяк.
В комнате раздавалось только тяжелое дыхание Хасана, который с силой выдавливал в трубку остатки жидкости. Да еще от мамы доносились едва слышные хныкающие звуки, словно пищал умирающий котенок.
В трубке, тянувшейся от ее локтя, замерцали голубые искры.
— Ладно, хорош, — приказал Эд. — Все уже попало в кровь.
Хасан вытащил иглы, и мама надтреснуто вздохнула.
Папа подвел меня ближе. Когда я посмотрела на маму, мне показалось, что я снова стою в церкви у гроба бабушки: это было год назад — мы все попрощались с ней, и мама сказала, что она теперь в лучшем мире, но на самом деле она просто умерла.
— Ну, и как оно? — спросила я.
— Не страшно, — соврала мама. Но, по крайней мере, она еще могла говорить.
— Можно до нее дотронуться? — спросила я у Эда. Он пожал плечами, и я, протянув руку, сжала пальцы ее левой руки. Они уже были ледяными. Она не ответила на пожатие.
— Можем продолжать? — спросил Эд. В руке он держал большую пипетку.
Мы с папой отступили назад, но так, чтобы маме не показалось, что мы бросили ее одну в этом ледяном гробу. Эд поднял маме веки. Пальцы у него были крупные и мозолистые и на фоне тонюсеньких, словно бумага, маминых век казались какими-то грубо обтесанными ветвями. На каждый зеленый глаз упало по капле желтой жидкости. Эд все сделал очень быстро — кап-кап, — а потом вроде как опустил ей веки и прижал. Она больше не открыла глаз.
Наверное, вид у меня был тот еще, потому что на этот раз, взглянув на меня, он прервался на секунду и успокаивающе улыбнулся.
— Это чтобы она не ослепла.
— Все в порядке, — донеслось из гроба, похожего на коробку из-под обуви, но я слышала слезы в мамином голосе, хоть глаза у нее и были запечатаны.
— Трубки, — приказал Эд, и Хасан подал ему три пластиковые трубки. — Вот что, — Эд наклонился к маминому лицу. — Мне нужно засунуть их вам в горло. Предупреждаю, будет сильно неприятно. Старайтесь делать так, будто вы их глотаете.
Мама кивнула и открыла рот. Когда Эд начал пропихивать трубки ей в горло, она подавилась и закашлялась, жестокий спазм волной прошел по всему телу — от живота до сухих потрескавшихся губ.
Я посмотрела на папу. Взгляд у него был тяжелый и застывший.
Она долго не могла успокоиться — все судорожно пыталась сглотнуть, пока мускулы горла привыкали к трубкам. Потом Эд продел их в отверстие в крышке обувного гроба, рядом с маминой головой. Хасан достал из выдвижного ящика кучу перепутанных проводов. В первую трубку он засунул пучок тонких разноцветных проводков, в другую — длинный черный кабель с маленькой коробочкой на конце, а в третью — маленький прямоугольный кусочек черной пластмассы на оптоволоконном шнуре, похожий на панель солнечной батареи. Хасан подсоединил все провода к небольшому белому ящичку, и Эд закрепил его над отверстием в крышке контейнера, который — я вдруг осознала — и вправду был всего лишь контейнером, замысловатой упаковочной коробкой.
— Прощайтесь. — Я удивленно подняла взгляд, услышав слова, сказанные неожиданно теплым тоном. Эд, отвернувшись, заносил в компьютер какие-то данные. Говорил Хасан — и он ободряюще мне кивнул.
Папе пришлось потянуть меня за руку, чтобы сдвинуть с места. Не так… не так мне хотелось бы в последний раз увидеть маму. Желтый клей в глазах, изо рта торчат трубки с проводами, вены мерцают голубым светом. Папа поцеловал ее, и она слегка улыбнулась через трубки. Я погладила ее по плечу — оно тоже было холодным. Она мне что-то пробулькала, и я наклонилась ближе. Всего три звука, даже, скорее, стона. Но я стиснула мамину руку — мне было ясно, какие три слова она пыталась протолкнуть ко мне сквозь путаницу трубок. «Я люблю тебя».
— Мамочка, — прошептала я, гладя мягкую, как бумага, кожу. С семи лет я ни разу не называла ее иначе, кроме как просто «мама».
— Ладно, хорош, — сказал Эд. Папа мягко взял меня под локоть и потянул в сторону. Я сбросила его руку. Тогда он сменил тактику и, обняв меня за плечи, крепко прижал к своей мускулистой груди. На этот раз я не сопротивлялась. Эд с Хасаном подняли трубу, похожую на больничную версию пожарного шланга, и в подобный обувной коробке гроб хлынула вода с голубыми искорками. Мама фыркнула, когда вода поднялась ей до носа.
